и новым. Мы с испугу согласились. Заведующая, кстати, оказалась неплохим врачом.

И вот, лежу я в платной палате. Одна беда — кнопка вызова не работает. А передвигалась я тогда с большим трудом. Но смирилась вроде. Пока однажды не была разбужена уборщицей, ибо плавала в теплом и красном — выпал подключичный катетер. Легкая паника не помешала умницам-сестрам успеть меня откачать, проклиная молчащую кнопку. Потому что уборщице, оказывается, далеко бегать пришлось, всех созывая.

А тут еще в палату напротив совсем тяжелого деда положили. Через дверной проем я наблюдала, как он задыхался, стонал и тянул руку в бесполезной кнопке. В общем, надо было бдеть над ним. И тогда я стала требовать ремонта системы вызова. Хотя бы ради деда…

Трижды приходила делегация из проректора по хозчасти, главы фирмы ремонтников и дядьки-рокера в качестве электрика. Дядька был в косухе и бандане с черепами. В общем, наш такой человек. Панели над кроватью он развинчивал и завинчивал, делегация уходила, а к вечеру все опять отрубалось.

Наконец я вызвала их в четвертый раз. Пришел только рокер. Он вяло постучал по панели и опять стал развинчивать. В этот момент у него зазвонил телефон, и смеющийся мужской голос довольно громко пророкотал в мобильнике:

— Короче, изобрази там бурную деятельность, отвинти-развинти, понимаешь, и давай, свободен… По-быстрому там.

Дядька-рокер вяло дакнул.

Не знал он, что со мной так нельзя. Вот именно так нельзя со мной. Палата моя запиралась изнутри на ключ. Закончив, рокер не стал меня обнадеживать миганием лампочки, сказав, что посмотрит позже. Пошел к выходу — дернул за ручку двери и изумился:

— А выйти… это вот как?

— А никак, — говорю.

— Теперь вы — мой заложник.

Он сосредоточенно посмотрел на дверь.

— А домой-то мне как?

— Никак, — говорю.

— Звоните шефу. Пока сигнализация не заработает, пытаться уйти домой бесполезно.

И начинаю рассказывать ему об ужасном положении лежачего больного с неработающей кнопкой вызова.

— Так меня же семья ждет, — тупо повторил он.

— Так и меня ждет, — говорю.

— Очень ждет. Понимаете? И я не хочу тут остаться без работающей кнопки вызова, за которую я к тому же плачу.

— Так ведь он все равно вам ее не починит, — грустно признался мой заложник.

— Ему ведь этот ваш хозяйственник-проректор до сих пор деньги не заплатил за систему. Они ведь намертво уперлись оба. Не починят же все равно.

— Значит, вы останетесь со мной, — говорю.

— Давайте чай пить. Есть траченная плитка шоколада. Сколько лет вашим детям-то?

В этом месте положено написать: "Незаметно пронеслись четыре часа пятничного вечера". Шеф ремонтников ржал в трубку — не помогло. Орал матом, требовал, чтобы медсестры отперли дверь. Но тут вскрылась еще одна, ранее неведомая изюминка нового ремонта. Замки к дверям, которые в случае чего должны были открываться снаружи медперсоналом, имели внутреннюю блокировку. И, запершись, я могла творить внутри все, что угодно и сколько угодно. Кроме того, медсестры явно были на моей стороне.

— Он вас там не обижает? — спрашивала дежурная сестра через дверь.

— Здесь я обижаю, — отвечала я брутально.

Вскоре стокгольмский синдром вступил в свои права. Дядька-рокер назвался Пашей и стал сам позванивать шефу, колоритно ругаясь и ища моего одобрения. Шеф начал сдавать позиции, стал нудно объяснять, что доступ к системе лишь через хозяйственника-проректора, а тот уже у себя на даче.

— Так я тоже хочу живой на дачу, — говорю.

— Пусть возвращается.

Потом мы с Пашей рассказывали друг другу медицинские страшилки. Он с повлажневшими глазами — историю о докторе, не вышедшем в приемную к пациенту, оказавшемуся его родным сыном. В общем, там все умерли…

Дело шло к ночи… Наконец в панели над кроватью раздались щелчки. Потом Пашин шеф попросил меня к телефону. Доложил, что все бы заработало, но ему нужен еще один программист, а тот приедет только завтра. Я была непреклонна. Сказала, что позвонила знакомой съемочной группе, и они как раз завтра приедут и все отснимут, а мы с Пашей их подождем.

Щелчки продолжились. И вот тут мой заложник говорит:

— А я в туалет хочу.

— Бывает, — говорю.

— Но я же не со зла, вы понимаете. Никак нельзя сейчас в туалет.

Он еще помолчал и говорит:

— Очень хочу. Я быстро. Я пописать только…

— Нет, — говорю.

— Вот там ведерко в углу, а я отвернусь.

Паша встал, помолчал немного и по-детски так:

— Не могу. Я быстро сбегаю, вернусь и сам запрусь. Вы только мне поверьте. Туалет-то дверь в дверь. Я ж не обману.

— Эх, — думаю, — сколько уже сделано, и…

А он стоит — робкий рокер с честными глазами. В черепушках весь…

Выпустила я его. А он и правда вернулся, тут же заперся и отдал ключ мне.

Через полтора часа за дверью раздались знакомые голоса: формально важный голос проректора и устало-ненавидящий — шефа ремонтников. Они предложили протестировать систему. Мой заложник Паша сразу обнаружил хитрость и потребовал переделать. Через полчаса они пришли снова. На этот раз Пашу их работа устроила. И он, показав мне на какие-то микролампочки, сказал, что вот теперь уже все по-настоящему.

Наверное, они обиделись, потому что, спросив, все ли меня устраивает, ушли, даже не забрав с собой Пашу. Тот доел мою шоколадку и, прощаясь, спросил:

— А можно я буду вас навещать?

— Конечно, — говорю.

— А вы любите смотреть на капельницы?

И, кстати, он заходил потом, да.

Елена Архангельская

а вот лампочки, покраска и некоторые лбы – не очень. После занятий я сбегал в самоволку, купил бутылку и понёс инструкторам-партизанам, чтобы уговорить не ставить мне двойку, а то не пустят в увольнение. Партизаны, такого же примерно возраста, как мы, но опытные водители, тоже сбегали в самоволку, купили бутылку и понесли мне, чтобы я больше не подходил к хрупкой военной технике, а то их в увольнение не пустят.

Так вот, история. Серовский тракт, ведущий из Екатеринбурга в города северного Урала. Гордость построившего её секретаря обкома Б. Н. Ельцына – действительно, хорошая дорога, прямая, широкая, "кусочек Америки", как её называли. Автолюбителям нравилось выехать на трассу вечерком – и гнать, вкушая прелести скорости, и даже гаишники не сильно пресекали превышение.

Лет шесть назад, на посту ГАИ ребята (всё же бдят), видят на радаре объект со скоростью км 140-150. Дорога пустая, лес кругом – бог с ним.

Объект проезжает мимо — и гаишники тихо рухают: Запорожец. Ну, потому что по определению этого не может быть, у этой машины даже паспортная скорость, по моему – 100, а на спидометре шкала – не больше 120. Ребята радируют на следующий пост, сами в свой Hyundai – и ведь еле догнали горбатого, уже за вторым постом, на двух машинах…

Как выяснилось, водитель, лет сорока, добыл по случаю разбитый Альфа-Ромео, мотор от которого идеально, вплоть до совпадения установочных размеров, вписался в его старый Запорожец. И ездил около года спокойно по городу, 40 км/час, никто его не трогал. А тут решил похвастаться перед приятелями…

Зарегистрировать свой Альфа-Запор как самостоятельное транспортное средство ему не дали, ссылаясь на незыблемость авторских прав двух мировых автогигантов.

исполнился 41, Фогг вдруг решил ограбить судебную кассу. Сделал он это незатейливо: тупо взял лом, и поперся на дело. Конечно, его опять арестовали, и приговорили аж к 15 годам.

— Доннерветтер, них[рена] не получается, — огорчился чувак.

— Может, надо как-то продуманнее относиться к преступной деятельности? Навести орднунг?

В тюрьме у него было много времени для раздумий. К тому же, Фогг наслушался интересных баек, в том числе, о двух миллионах марок, которые якобы хранились в ратуше города Кёпеника, что под Берлином. [фиг]ли миллионы там делали столько лет — неясно.

В 1906 году Фогга освободили, он поехал в городок Висмар, и честно работал сапожником. Но его оттуда вытурили. Тогда Вильгельм переехал в Берлин, но и оттуда поперли с волчьим билетом. Еще и паспорт конфисковали.

— Ну все, суки, сами доигрались, — решил Фогг.

В Германии правил кайзер Вильгельм II, вся страна была одним военным лагерем. Назревала Первая Мировая.

Фогг прошелся по старьевщикам, собрал себе по частям форму гвардии капитана. Нарядился, и пошел по Берлину. Ну идет и идет, мало ли тогда военных шастало. Во время смены караула, Фогг остановил два отделения солдат-гвардейцев, предъявил им поддельный приказ, и говорит:

— Херрен зольдатен! Принимаю над вами командование! На Кёпеник, айн-цвай!

И по[сле]довал впереди отряда в Кёпеник, прям по железной дороге, как паровоз. По дороге угостил солдат пивом, выдал по марке, и гвардейцы полюбили его, как маму родную. В огонь и в воду были готовы за таким за[дол]батым капитаном.

Фогг явился в Кёпеник, и буквально оккупировал город. Еще до дедушки Ленина он сообразил, что надо захватить почту, телефон, мосты и вокзал. Самым наглым образом собрал жандармов города, и приказал.

— Ахтунг! Ахтунг! Оцепить улицы, для обеспечения тишины и спокойствия. Охранять почту, чтоб туда никто не прошел. В Берлин звонить буду, самому кайзеру.

Жандармы оцепили город, а Фогг с солдатами ворвался в ратушу с воплем:

— Хенде хох! Млеко, яйки… Ой, [м]лядь, это еще рано… Вы арестованы, короче!

В ратуше он развел бурную деятельность, прикомандировал к себе чиновника, арестовал бургомистра и старшего кассира.

— За что, херр капитан? — взвыли те.

— Сами вы херы, майне кляйне долбое[ж]ы, — важно отвечал Фогг.

— Я вас арестую за нерегулярные расчеты подземных работ.

Никто них[рена] не понял, но форма капитана и документ произвели на законопослушных немцев неизгладимое впечатление. Фогг порезвился в ратуше с часок: реквизировал из кассы бабло, около 4000 марок, оставил расписку в получении, подписанную фамилией начальника тюрьмы, в которой сидел.

Потом сказал своей команде:

— Херрен зольдатен унд жандармен! Благодарю за службу! Я отправляюсь в Берлин, для доклада самому кайзеру, а вы соблюдайте орднунг, и сохраняйте оцепление улиц еще полчаса.

На глазах у изумленной публики Фогг отмаршировал на вокзал, там в буфете залпом выпил кружку пива, и сел на ближайший поезд до Берлина. Переоделся в гражданское, и отправился наслаждаться жизнью. Но через 10 дней его взяли. Настучал сокамерник, с которым Фогг поделился своими планами.

Поднялась пи[c]ец, какая шумиха. Вся Германия ржала над тем, как ловко сапожник на[дури]л целый город.

О случившемся сообщили кайзеру Вильгельму. Он пришел в восторг, и заявил:

— Дас ист фантастиш! Вот что значит дисциплина. Ни один народ мира не сможет за нами угнаться!

По ходу, вывод так себе, если при[стук]нутый сапожник может захватить город, размахивая бумажкой и погонами. Но должен же кайзер был что-то сказать. Еще Вильгельм поставил на досье Фогга пометку "гениальный малый".

Дали чуваку всего 4 года, но выпустили через 2, потому что вся Германия писала прошения о помиловании. Фогг стал знаменитостью, и ушел в шоу-бизнес. Продал задорого права на свою биографию, выступал с рассказом об афере в цирках и театрах, записывался на грампластинки, продавал автографы. Фанатов было столько, что его выступления проходили под охраной жандармов. Весь мир знал его, как "капитана из Кёпеника".

Он неплохо заработал, купил дом в Люксембурге и переехал туда. Но потом обнищал во время войны, много болел. Умер в 1922 году. Когда Фогга несли на кладбище, мимо шел отряд французских солдат, которые тогда стояли в Люксембурге. Капитан спросил:

— Кого хороните, медам и месье?

— Капитана из Кёппеника, — ответили ему.

— О, мон дьё, так покойник мой коллега!

И капитан приказал отряду отдать усопшему воинские почести. Что вполне заслуженно, я считаю. Немцы тоже так решили, и установили у входа в ратушу Кёпеника бронзовый памятник капитану.

Мораль будет такая: не стоит так уж доверять форме и бумажкам. Иногда и башкой надо подумать, чтобы не стать посмешищем. Орднунг — это хорошо, конечно, но не до абсурда. Если выбирать между фанатичным стремлением к орднунгу и некоторой долей здорового раз[гиль]дяйства, лично я сделаю ставку на второе.