скрутить подстрекателя, завязать глаза и высадить на пустынный берег, с запиской…

Когда арестант освободился от пут и сорвал повязку с глаз, на горизонте он увидел уходящий корабль. Благородный капитан оставил ему чемодан с одеждой, три пары сапог, тулуп (Охотское море – не тропический океан), пару пистолетов, шашку, кинжал, запас сахара и чая, золотые карманные часы, складной нож, пуд сухарей, две фляги с водкой, чистые записные книжки, бритвенный прибор, огниво, запас спичек и даже 200 гаванских сигар.

Ко всему этому прилагались отличное ружьё с 26 зарядами и записка командира корабля: "Любезный Сергей Петрович! По Морскому уставу вас следовало бы осудить на смерть. Но ради вашей молодости и ваших замечательных талантов, а главное, подмеченного мною доброго сердца я дарю вам жизнь… Душевно желаю, чтобы уединение и нужда исправили ваш несчастный характер. Время и размышления научат вас оценить мою снисходительность, и если судьба когда-нибудь сведёт нас снова, чего я душевно желаю, то мы не встретимся врагами. А. М.".

Дворянин Лисицын сроду ничего не делал своими руками: в имении его обслуживали крепостные, в полку опекал денщик. Зная, что корабль шёл по Охотскому морю, он надеялся, что его оставили на одном из клочков суши гряды Алеутских или Курильских островов. Но вскоре убедился, что его положение хуже некуда. Он был зажат судьбой в клещи двух морей. Перед ним плескалось холодное Охотское море, а за спиной шумело дремучее "зелёное море тайги". А в ней – медведи, волки, рыси, ядовитые змеи…

За неделю "русский Робинзон" устроил себе дом с печью, смастерил мебель. Сделал пращу, лук и стрелы (благоразумно решив беречь патроны к ружью). И правильно – зимой в его дом рвалась голодная волчья стая – убил из ружья 8 хищников в упор. А перед этим подстрелил медведя, обеспечив себя тёплой шубой и запасом медвежатины. Ловил рыбу, собирал и сушил грибы.

12 апреля Сергей Лисицын прогуливался по берегу, оценивая последствия весенних штормов, и увидел лежащего ничком человека. Без сил и чувств. Выяснилось, что Василий, так звали несчастного, – с транспорта, шедшего в Русскую Америку. Судно дало течь, все с него сбежали, а его с сыном забыли. Корабль нашли неподалёку. Помимо 16-летнего паренька на нём оказались две овчарки, коты, 8 холмогорских коров, бык, 16 волов, 26 овец, запасы продуктов, инструменты, семена ячменя и ржи, а ещё оружие, телескоп, две подзорные трубы, самовар, строительный и огородный инструмент.

Семь месяцев одиночества напрочь выветрили у "барина" всю дворянскую спесь. С таким хозяйством и ещё с двумя парами крепких и умелых рук они за лето не только обновили дом и баню, но и научились делать масло, сметану, сыр и творог. Вспахали поле и собрали урожай ячменя и ржи. Организовали обильный лов морской и речной рыбы. Начали сбор и переработку грибов, ягод и лесных трав. Словом, зажили трудовой коммуной.

…. В 1857 г. писатель Александр Сибиряков встречался с гостеприимным хозяином медных и золотых приисков в Приамурье Сергеем Лисицыным. Залежи медной руды и золота тот когда-то нашёл, будучи в одиночестве. Он был назначен правительством ещё и управляющим этими землями. Василий "Пятница" был при нём. Его сын учился в Московском университете.

А в Петербургском университете за счёт Лисицына учились оба сына командира корабля, который когда-то высадил смутьяна-гусара на пустынный берег. Став богатым человеком, Сергей Лисицын нашёл старика, проводил его в последний путь и взял на себя все заботы о его детях.

но оч-чень исторический городок, в котором придумали само название Соединённые Штаты Америки, в настоящее время — захолустье, в которое даже нет регулярных авиарейсов. Так что в первые же выходные город был осмотрен вдоль, поперёк и по диагонали, были посещены оба музея, фермерский рынок и променад. Встал вопрос, как же проводить следующие выходные.

Нью-Йорк, ну конечно же, Нью-Йорк, благо, ехать до него по местным меркам немного, часа три с половиной, вообще ни о чём. Тем более, что есть коллега, который тоже хотел бы его посмотреть и готов поделить бензин и платные дороги, а то и за рулём подменить, если начну клевать носом (мы решили в субботу выспаться, и ранним воскресным утром выдвинуться туда, а вечером вернуться, так как цены на гостиницы нас весьма сильно огорчали). Большое Яблоко, от которого не хочется откусывать последние две буквы. Понятно, что осмотреть его за один день малореально, ясно, что чтобы просто проникнуться его духом, надо прожить там хотя бы полгода, но хотя бы кавалерийским галопом проскакать по основным достопримечательностям...

Вот тут я и дал маху. Потому что первым на глаза мне попался музей Метрополитен, и он меня проглотил, пережевал, прогнал по всему посетительскому тракту и наконец изрыгнул часа через четыре после того, как я туда зашёл, оставив только следы воспоминаний, как я объясняю непонятно зачем собравшимся вокруг людям, что такое павеза (кажется, кто-то спросил меня, не знаю ли я, что это такое, и импровизированная лекция затянулась и собрала аудиторию), зачем она нужна, как применялась и какую печальную роль их недоступность сыграла в битве при Креси.

В общем, когда я вышел на улицу, в голове моей было гулко, ноги гудели от долгого неторопливого передвижения, синдром Стендаля заполнял мозг туманом, и куда именно я шёл, я и сам не мог ответить. Затем я остановился, закурил и подумал, что всё не так уж и плохо. И для полного счастья мне не хватает только хорошего сендвича с пастрами. Каковую фразу я и имел глупость произнести вслух.

Видимо, пожелай я тогда личный самолёт, сто миллионов долларов или квартиру в пентхаузе небоскрёба — ко мне подскочил бы бойкий юрист, чтобы сообщить, что в Метрополитене только что умер миллиардер, он схлопотал сердечный приступ от восторга от недавно прослушанной лекции про павезы и своими последними словами завещал вот это вот желаемое тому чуваку, который эту лекцию прочитал. Но мои желания были куда более приземлёнными. Хотелось сесть и съесть хороший сендвич с пастрами.

Я повернул голову и увидел двух милейших старушек. Что-то ненавязчиво выдавало в них евреек: то ли чёрные, как смоль, парики, то ли общая форма лиц, то ли то, что они говорили между собой на идиш — языка я не знаю, но сочетание немецкой лексики с характерным акцентом и парой узнаваемых междометий говорило само за себя. Они просеменили мимо меня, прошли ещё метров пятьдесят и свернули налево, в подвальчик, над которым были написаны те самые заветные восемь букв.

Конечно, я зашёл за ними. Внутри за стойкой стоял почти двухметровый [мав]р с кипочкой на темени, и это, в сочетании с безумным запахом долго коптившейся говядины и пряностей, окончательно снесло мою и без того пошатнувшуюся крышу. Так что на вопрос, какого размера мне нужен сендвич, я неосторожно сказал "большой", и ничего внутри не дрогнуло при резонном вопросе, собираюсь ли я есть его весь здесь. И я его получил — сейчас вспоминается, что это был натурально батон, разрезанный вдоль и набитый тонко нарезанным копчёным мясом так, что оно в него не помещалось и вываливалось со всех сторон.

Весь я его не съел, хотя и очень старался. Когда я перешёл за половину, [мав]р в кипе посмотрел на меня с уважением. Затем я сдался. Попросил завернуть остаток, убрал его в сумку и пошёл бродить дальше. Посидел в Центральном парке с видом на Андерсена и Безумное чаепитие. Потом посидел с видом на Балто. Потом ещё посидел с видом на Бёрнса и Шиллера. Затем собрал волю в кулак и двинулся на юг Манхеттена, где словил лёгкий приступ клаустрофобии на открытом воздухе: когда смотришь вверх и видишь там только узенький крестик неба, с непривычки становится отчаянно не по себе. Прошвырнулся по Бродвею, посмотрел на Таймс-сквер, но всё это было уже не то. Толпы куда-то спешащего народа, смешанные с толпами никуда не идущих и глазеющих по сторонам туристов, создавали такие турбулентные потоки, что мне резко стало нехорошо.

Тем более, что начало темнеть, так что я добыл (не без труда) стакан кофе с кофеином без овсяного молока и не покрытый сверху шапкой безлактозных взбитых сливок, и понемногу вернулся обратно, в Центральный парк. С тем же товарищем мы медленно обошли большое озеро, сели в машину и поехали обратно. Сендвич я доел на ужин. Его начинка была всё так же прекрасна, хотя батон я бы не глядя променял на "нарезной" за 13 копеек, или даже на "студенческий" за 11. Разучились они там печь нормальный белый хлеб.

С тех пор прошло... Много прошло. Вероятно, уже и не повторю — вспоминая, с каким скрипом мне тогда выдавали визу, сейчас, наверное, и вовсе без шансов, да и лететь туда за свои особого желания нет. Только иногда вспоминаю всю эту историю и думаю: вот пожелал бы тогда денег, может, жизнь и стала бы проще. Но вряд ли интереснее.

с Димой. Позвольте мне привести его слова и предложить свой взгляд.

Голос Эктора:

"И правда, похожая история есть в запасе у многих. Вот только нормальные мужики не любят её вспоминать. Слишком уж она бьет по самолюбию. Позвольте проиллюстрировать, почему.

Было мне тогда под тридцать, а с женщинами я оставался совершеннейшим невеждой — не то что флиртовать, даже просто говорить с ними не умел. В отчаянной надежде обрести если не жену, то хотя бы родственную душу, я записался в клуб ролевого моделирования. Не компьютерного или интимного, представьте себе, а самого что ни на есть настоящего: дюралевые мечи, кольчуги, эльфы и гоблины в подмосковных лесах.

И вот на одной из таких игр я встретил Её. Невероятную. Ту, о которой можно только мечтать. Её красота и харизма сводили с ума весь "полигон". Атмосфера на таких мероприятиях, как известно, располагает к излишне тесному общению и вину у костра. Но эта девушка была иной. И именно поэтому она пришла переночевать в мою палатку. Она знала, что я не решусь сделать ни единого движения.

Я и не сделал. И не потому, что был святой, а потому, что для меня женщина — это не "галочка" в списке, а целый мир. Она либо становится твоей, либо нет. Полумер не признаю. Утром же, сквозь спазм робости, я всё-таки выдавил вопрос: "Скажи, а это… что-нибудь значит? "

Господи, КАК она обиделась! Эхо её возмущения доносилось до меня ещё месяц. А я-то думал: ничего, что последние полгода моей единственной спутницей была кошка? Разве это нормально — провести ночь с мужчиной, который смотрит на тебя как на недостижимое чудо, а наутро сделать вид, что ничего не произошло? Лучше бы попросила палатку — я бы с чистой совестью ночевал у костра, не из сахара же сделан.

Так что обижаться должен был я. Моя обида была горче — меня даже не восприняли как мужчину, как потенциальную угрозу. Как обогреватель с пульсом.

Вот отчего такие истории не вспоминают с теплом. А у автора того рассказа какое-то странное, на мой взгляд, отношение. Бро, тебя УНИЗИЛИ! Тебе наглядно показали твою ничтожность. Ты был грелкой, живым одеялом. На тебя можно закинуть ногу, не боясь последствий. Чем тут гордиться? "

Мой ответ:

Уважаемый Эктор, твоя история — это крик боли от уколотого самолюбия, и он понятен. Но в ней есть одна роковая ошибка: ты приписываешь другим людям мотивы, рождённые в твоей собственной голове.

Спустя тридцать лет те самые девушки из истории Димы, Юля и Надя, со смехом признались мне в единственном своём стремлении той ночью: выжить. Согреться. Их жесты не были ни кокетством, ни намёком, ни тем более жестоким экспериментом. Это была физиология, чистая необходимость.

"Бедный Дима, — смеялась Юля, — каково ему пришлось! Но он держался молодецки... "?

Они не видели в нём "ничтожество" или "обогреватель". Они видели надёжного, безопасного товарища, который не станет превращать их уязвимость в фарс. Их доверие было высшей формой признания его человеческих, а не ceксуальных качеств. И именно это доверие — а не пренебрежение — и стало для Димы тем катализатором, что превратил мальчика в мужчину.

Ты ждал признания своей мужской силы, а тебе, как ты решил, указали на её отсутствие. Дима же, не ожидая ничего, получил бесценный опыт — опыт тихого мужества, терпения и самообладания. Он не служил грелкой. Он был оплотом, скалой, о которую разбилась стужа. И этот опыт, этот миг взросления, оказался дороже любой интимной победы.

Твоя история — о том, как тебя не увидели. История Димы — о том, как он сам себя нашёл. В этом, мне кажется, и есть вся разница.